Как совместить несовместимое: любовь к Богу и приятную земную жизнь?
В Библии мы часто читаем о непомерной щедрости Бога. Когда был сотворен этот мир и завеса творения была приподнята, первой заповедью стал не запрет, а приглашение: «Плодитесь и размножайтесь». Народ Израиля ждет вхождения в Землю Обетованную, Моисей дает им альтернативы «жизни и добра, смерти и зла», а затем повторяет приглашение Божьему творению: «…будешь жить и размножишься, и благословит тебя Господь Бог твой на земле, в которую ты идешь» (Вт. 30:16). Даже кульминация Евангелия говорит о щедрости Бога: «Ибо так возлюбил Бог мир, что отдал…».
Но видя крест в центре христианства, критики утверждают, что Бог противится нашему процветанию: послушание не приведет к хорошей жизни, а, напротив, является особой формой мазохизма. Даже Сам Иисус сказал, что в Царствии Божьем есть один способ спасти свою жизнь – сначала ее потерять.
Жестокий и ненужный аскетизм?
У современных атеистов есть предубеждение, что христианство предъявляет избыточные нравственные требования, которые неминуемо разрушают нас, заставляют презирать и пренебрегать стремлением к счастью, которое находится в пределах нашей досягаемости (Чарльз Тейлор, «Секулярный век»). Оно требует от нас возненавидеть наши семьи (Лк. 14:26), оно нахваливает небесные сокровища в противовес земным накоплениями (Мф. 6:19), оно запрещает сексуальную «свободу» (Евр. 13:4). По мнению критиков, христианство навязывает жестокий и ненужный аскетизм, заставляет нас подавлять свои желания и отказываться от первенства индивидуальной свободы – основы современного эксклюзивного гуманизма.
Получается, что христианство не просто альтернативная этика в секулярный век, христианство – враг.
«В последние несколько столетий, особенно сейчас, бесчисленное количество людей отбросили то, что было представлено им как требования религий, и открыли для себя ценность обычных человеческих удовольствий, которые эти требования запрещают. Они обрели радость возвращения к забытому благу, сокровищу, сокрытому в повседневной жизни» (Чарльз Тейлор, «Секулярный век»).
Другими словами, человечество процветает, когда сбрасывает связывающие его оковы религии и следует капризам своих желаний, куда бы они ни вели.
Чтобы это проиллюстрировать Тейлор рассказывает о французском писателе Андре Гиде, который рассказал о своей гомосексуальности в 20-е годы двадцатого века. Это был «поступок, в котором желание, нравственность и честность сошлись вместе… Дело не только в том, что Гиде больше не должен был скрываться за ширмой лжи. После долгой борьбы он увидел, что неправ, когда эта ширму навязал сам себе и другим, кто скрывается за подобной ширмой». Если взглянуть на все с позиции ценностей секулярного века, Гиде не отказывается от своих моральных обязательств, а, скорее, принимает на себя обязательство быть честным с самим собой. Гиде стал одним из многих, провозгласивших своим единственным нравственным обязательством лозунг «Найди себя, реализуй себя, выпусти наружу свою истинную суть». Его веком (и нашим тоже) стал «Век искренности», где нет никаких правил, кроме тех, которые диктуются личными желаниями.
Как одна популярная писательница, утверждающая, что она – последовательница Христа, смело сформулировала защиту своих гомосексуальных отношений: «Самое революционное, что может сделать женщина – никому ничего не объяснять».
Крестообразная жизнь
Так как можно отдать себя полностью и земному, и небесному одновременно? Конечно, можно как-то совместить самореализацию и благочестие, но, как замечает Тейлор: «В нашей жизни противоречия между самореализацией и посвящением Богу все еще не разрешены». В средние века решением этого противоречия было разделение труда: Царство Божье продвигалось целибатными профессиями, а земное – всеми остальными. Но когда реформация уничтожила разделение на священное и светское, фундаментального решения этого противоречия не случилось.
Для обычного мирянина решение кажется слегка парадоксальным: жить по всем правилам и установкам процветания, но в то же время не полностью по ним. Быть в них, но не одним из них. Быть в них, но держать от них дистанцию, в готовности их потерять.
Как можно, по словами Дитриха Бонхёффера в письме своей невесте, сказать «да» Богу и «да» Божьей земле?
Мы не можем игнорировать Голгофу в центре нашей истории – это неопровержимый символ самопожертвования. Ведь крест – это «не просто прискорбный побочный эффект ценной карьеры учителя», и он всегда будет бросать вызов нашим инстинктивным идеям относительно процветания. С одной стороны, Тейлор уверяет читателей, что агония Иисуса в момент Eго смерти намекает на ценность телесной жизни. «Именно потому, что человеческая жизнь настолько ценна, и это часть плана Бога для нас, отказ от неё так важен для величайшего акта любви». С другой стороны, даже наша телесная жизнь – это то, что мы должны быть готовы потерять в любой момент.
Возможно, как предложил мой пастор, мы можем представить себе жизнь веры, стоящую на остром краю обращения Иисусовой молитвы: «Отче наш, Сущий на небесах, да святится имя Твое». Бог – благой Отец, и, как сказал Кальвин, это «избавляет нас от недоверия». Но Бог еще и свят. Он непостижим в Своих путях, делает, что Ему угодно. Не удивительно ли, что Ему было угодно пострадать и умереть, опустошить себя, чтобы наполнить чашу спасения?
Послушная любовь, а не автономная свобода
Так в чем же заключается подражание этой жертвенной любви?
Во-первых, когда Иисус взял Свой крест, Он сложил свою «полноту», и это отрезвляющий пример того, что Бог не подписывался под нашими «вексельными расписками» на брак, детей, финансовое благополучие, интересную работу и здоровье. Если пустая гробница – это знак нового творения, то крест – знак творения сокрушенного. «Поэтому противоречие между самореализацией и святостью не может нас удивлять в мире, искаженном грехом, то есть отчуждением от Бога» (Чарльз Тейлор, «Секулярный век»). Давайте не будем забывать, что мы живем посреди разворачивающейся драмы, в которой мир стонет, ожидая от Бога избавления и восстановления, этот мир не может не разочаровать. И пока никому не удастся получить лучшей, идеальной жизни. Как Элизабет Эллиот пишет в своей книге «Тропа страданий»: «Основывается ли наша вера на уверенности, что на наши молитвы придет ответ, потому что на них невозможно не ответить, или она основывается на великой любви, которая пошла на смерть ради нас? Мы толком и не сможем решить, на чем она основывается, пока не попадем в реальную беду».
И еще. Когда Иисус взял Свой крест, каким-то непостижимым образом Он отказался от Своей свободы. Для ясности добавлю – автор послания к Евреям настаивает, что Иисус не пошел на крест против Своей воли: «Вот, иду, как в начале книги написано о Мне, исполнить волю Твою, Боже» (Евр. 10:7). Но есть и сцена, где Иисус преклоняет колени, плачет, умоляет – сцена в Гефсиманском саду. Там, впервые в истории Бог отказывается от Своей власти и подчиняется, отказывается от своих привилегий. Он «смирил Себя, быв послушным даже до смерти, и смерти крестной» (Флп. 2:8). Наша этика – это не автономная свобода, а послушная любовь.
«Одна из центральных составляющих христианского откровения заключается в том, что Бог не только желает нам блага, включающего в себя и человеческое процветание, но и готов предпринять неимоверные усилия, чтобы дать нам это благо, разрешив Сыну стать человеком и взять на Себя страдания» (Чарльз Тейлор, «Секулярный век»).
Как и Иисус, мы свободны пойти на лишения ради процветания другого человека.
Аллилуйя
Молитва «Отче наш» учит нас говорить о пришествии Божьего царства. Там же мы молимся о хлебе насущном. Каким бы противоречивыми не были эти два разных ходатайства, Бонхёффер, кажется, лучше всего разрешает противоречия в письме своему другу Эберхарду Бетге: «Бог и Его вечность требует любви от всего сердца, но не так, чтобы от этого страдала или слабла земная любовь, а в некотором смысле подобно cantus firmus (т.е. лейтмотиву), по отношению к которому все остальные голоса жизни звучат в контрапункте».
Другими словами мы говорим «да» Божьей земле, но только не в ущерб аллилуйе.
Джен Поллок Митчел / The Gospel Coalition / hristiane.ru
Последнее: 26.07. Спасибо!
